Рене Фалле - Капустный суп [La Soupe Aux Choux]
— Да, я красивая! Очень красивая! Даже лучше, чем на фотографии. Я уж совсем забыла, какой я раньше была, только карточка и напомнила. Ах, Глод, как чудесно, когда тебе двадцать лет, как чудесно быть красивой!
— Да, Франсина, — смущенно прошептал Ратинье, — надо полагать, это не так уж неприятно…
Франсина вскочила, смеясь, закружилась по комнате — совсем как дурочка, подумалось Глоду. Она тряхнула своими белокурыми кудрями, потрогала закутанные в плед груди и пришла в восторг, вспомнив, что еще не рожала детей. Сияя от счастья, она воскликнула:
— Глод! Я живу! Я есть хочу! Ведь это потрясающе — хотеть есть!
— Я лично, — буркнул Глод, — после всех этих событий предпочитаю выпить.
Это любовное признание отрезвило Франсину. Она печально оглядела комнату и сурово бросила:
— Бог ты мой, какая грязища в этом стойле!
— Ты ведь знаешь, я тебя не особенно ждал. Могла бы меня предупредить…
— Хватит издеваться, ничего тут смешного нет! А посуда! А пыль! Смотреть противно! Да еще козлом воняет!
— Ты же сама понимаешь, — оправдывался Глод, — когда в доме хозяйки нет, все не так идет…
— Прямо свинарник! — причитала юная девица. — По-моему, занавески так и не стирались с тех пор, как я их десять лет назад выстирала.
— Да-а… — признался Ратинье, он никак не ждал, что вот так сразу возобновятся бури и шквалы былых семейных сцен.
Он жалобно взглянул на бутылку, но налить себе вина не посмел. Присутствие Франсины его смущало. В семьдесят лет он поддался чарам этой болтушки, которая по возрасту вполне могла бы быть его внучкой, но все перепуталось, так как он мог отпраздновать с ней золотую свадьбу… Он подкрался к бутылке, ему удалось даже налить стакан вина. Но, отхлебнув глоток, он чуть не поперхнулся, так напугала его ругань новоявленного ангела их семейного очага:
— Пьянь! Алкаш! Пропойца!
Побагровев от негодования, Глод пошел в наступление:
— Послушай, Франсина, оставь ты меня в покое! Всего полчаса назад воскресла и уже командуешь в доме!
— И это ты называешь домом? Землянка — вот это что! Траншея четырнадцатого года! Хоть яйца-то, папуас ты этакий, в хозяйстве есть?
Франсина всегда была чересчур строга насчет хозяйства и чистоты. Это соображение успокоило Глода, смягчило его гнев, он простил жене ее вспышку и сказал примирительным тоном:
— В буфете лежат. Там, где ты обычно клала. Несколько курочек я еще держу.
Взяв четыре яйца, она стала сбивать омлет, все еще полная яда.
— Только яйца здесь и можно есть, не нажравшись грязи!
— Иной раз я подметаю… — сконфуженно пробормотал Глод.
— Сразу видно! Ручкой от щетки!
Она отдраила сковородку до блеска, поставила ее на огонь, кинула туда комочек масла, предварительно понюхав его с гримаской:
— Ладно. Не будем слишком привередливы. И хватит мне кутаться в это покрывало, неизвестно откуда оно и взялось. Куда ты дел все мои вещи? Тряпичнику небось продал?
— Может быть, кто бы и продал, а я нет, — в порыве благородного негодования запротестовал Глод. — Я мертвых уважаю. Все сложил в чемодан и отнес на чердак.
— Завтра за ним слажу. А сейчас твою рубаху надену. Посмотри-ка за омлетом.
Франсина открыла шкаф, снова ругнулась, увидев царивший там живописный беспорядок, и остановила выбор на просторной синей рубахе, приходившейся ей ниже колен. Прежде чем скинуть с себя плед, она ворчливо потребовала:
— Глод! Отвернись!
— Что я, тебя голую не видал, что ли! Даже в теперешнем твоем возрасте!
— Прошу тебя, отвернись. И не начинай, пожалуйста, мне возражать на каждом шагу.
Глод повиновался, проворчав, что с кладбища, видать, возвращаются не в таком уж хорошем расположении духа.
Скинув покрывало, Франсина с восхищением разглядывала себя голую, разглядывала ноги, бедра, живот, грудь, горько сетуя, что нет у них зеркального шкафа, где бы она могла видеть себя не по частям, а всю победоносную красу двадцатой своей весны. Со вздохом сожаления она натянула рубашку, стыдливо застегнувшись до самого подбородка. Поела она с отменным аппетитом, как и подобает молодым, а оная была теперь молодой.
— Хлеб, пожалуй, черствоват, — извинился Глод.
— Ничего, зубы у меня хорошие.
И действительно, все зубы у нее были на месте, а ведь когда ее клали в гроб, оставалось их всего-навсего пять, не то шесть. Глод зевнул во весь рот.
— Прости, Франсина. Это все от волнения. Даже ноги подкашиваются.
— Волнение! Рассказывай еще! Это все от брюха, да, да, воображаю, сколько ты винища выхлестал, пока меня здесь не было!
Глод промолчал, не желая еще сильнее отравлять радость их встречи. Франсина, не спросясь, сменила постельное белье, хотя простыни и месяца не пролежали. Вопреки своей воле, Глод не мог удержаться и все смотрел на зад Франсины, взбивающей пуховик. Уж давным-давно он не видел под своей крышей красивых молоденьких девушек. Даже уши у него запылали.
Когда они легли, Франсина с ужасом почувствовала, что чья-то заскорузлая ладонь гладит ее бедро.
— Глод! Что это ты делаешь?! — взвизгнула она. Сдавленным шепотом Глод пояснил:
— Как что? Хочу тебя ублажить…
Она рывком села на постели, зажгла свет и закричала, побледнев от злости:
— Нашелся ублажатель! Меня, видите ли, собрался ублажить! Нет уж! Да ты посмотри на себя! Неужто ты воображаешь, что я в свои двадцать лет со стариком буду спать!
— Но, Франсина… ты ведь моя жена! А жену ублажать нужно, так уж повелось.
— Только не когда ей двадцать лет, а ему семьдесят, старый ты распутник, старая свинья, старый грязнуля! Если ты, старый сатир, снова ко мне полезешь, я пойду на сеновал ночевать!
— Это уже чересчур! — возмутился оскорбленный Глод.
— А ну, сунься только, я о твою башку, дедуля, ночной горшок разобью!
Она потушила свет, свирепо повернулась на бок, поближе к краю кровати. А Глод, раздосадованный, обиженный Глод еще долго лежал без сна. Лежал достаточно долго, чтобы начать думать о другом. А думал он о том, что ему, единственному на всем свете, повезло — лежать рядом с прямым конкурентом Лазаря.
— Послушай, Франсина!
— Опять! Нет, оно и значит нет!..
— Да я не о том. Хотел бы знать…
— Что?
— …видала ли ты бога?
Франсина вздохнула, надо же спрашивать такие глупости…
— Ох, старый ты болван!
И это были последние слова, и так провели они свою вторую брачную ночь, повернувшись спиной друг к другу, словно случайные попутчики.
Глава десятая
Утром Глод открыл глаза, как открывают ставни. В постели он был один, как и всегда. Проснулся он в дурном расположении духа, словно избитый, и подумал, что ему, видать, приснилось, что его Франсина вернулась, а она лежит себе тихонечко в своей могиле, под горшком герани.
Но шум над его головой свидетельствовал, что никакой это не сон и что его чумовая женушка роется на чердаке в чемодане. Он чертыхнулся, проворчал что-то не совсем лестное, посылая ее по всем адресам, и так и разэтак, до сих пор он не мог простить ей, что нынче ночью был отстранен от выполнения супружеских обязанностей. Обязанностей, которые он выполнил бы неплохо, так как в данных обстоятельствах он тоже чувствовал в ногах молодую силу двадцатилетнего парня. В тех самых ногах, которые сейчас, поутру, уже плохо ему служили.
— Чертовы бабенки, — взорвался он, — сколько времени я и не вспоминал обо всех этих шалостях, жил себе преспокойненько, как святой Батист, и вот вам — является, голову мне заморочила и разморачивать не желает! Молодые вообще ни на что не годны и все такое прочее!..
Продолжая воркотню, он и не думал вставать с постели, даже когда пред ним предстала резвушка Франсина, наряженная по последней моде тридцатых годов. В старом тряпье она разыскала очаровательное платьице леденцоворозового цвета с зелеными помпонами на плечах. Кроме того, надела белые носочки и сандалии, которые успели за это время основательно задубеть. Ратинье ядовито хихикнул, наконец-то настал час его мести:
— Ничего не скажешь, прямо по последней моде!
Однако, будучи в превосходном расположении духа, Франсина в тон ему посмеялась над собой:
— Совершенно верно, Глод! Ну чистое пугало! Но не могу же я появиться в Жалиньи в чем мать родила!
— Ты в Жалиньи собралась?
— Надо же мне, в самом деле, купить что-нибудь из одежды. Ты сам видишь, мне нечего даже надеть.
Глод подумал о предстоящих расходах, но не посмел выразить свои мысли вслух и молча проглотил горькие сетования. Но Франсина обо всем догадалась:
— Не бойся, я сэкономлю на лифчике! Теперь они сами держатся!
Так как дверь она за собой не закрыла, в комнату вошел Добрыш, заинтригованный непривычной суетой в доме, он с радостью узнал свою хозяйку и вежливо потерся о ее ноги. Его оттолкнули кончиком сандалии, сопроводив этот не совсем гостеприимный жест визгом:
